Владимир Высоцкий: в канун именин

иеромонах Димитрий (Першин)

О религиозных смыслах в поэтике Владимира Высоцкого размышляет иеромонах Димитрий (Першин)

В канун его именин, до которых он не дожил буквально пару дней, если, конечно, был крещен — и именно с именем Владимир, что в случае вероятного крещения в Армянской Церкви далеко не столь очевидно, прислушаемся к его стихам.

Это о них, о стихах, он напишет с горечью:

И мне давали добрые советы,

Чуть свысока похлопав по плечу,

Мои друзья — известные поэты:

Не стоит рифмовать «кричу — торчу».

И лопнула во мне терпенья жила —

И я со смертью перешел на ты,

Она давно возле меня кружила,

Побаивалась только хрипоты.

Я от суда скрываться не намерен:

Коль призовут — отвечу на вопрос.

Я до секунд всю жизнь свою измерил

И худо-бедно, но тащил свой воз.

Но знаю я, что лживо, а что свято, —

Я это понял все-таки давно.

Мой путь один, всего один, ребята, —

Мне выбора, по счастью, не дано.

Это стихотворение «Мой черный человек» датировано 1979 годом. И о каком суде идет здесь речь, о каком пути и о каком выборе, как кажется, пояснять не надо. Высоцкий, по точному замечанию Дмитрия Быкова, сжигал себя дотла, но по другому не мог и не умел, да и не хотел.

При этом его внутренний путь пролегал через Шекспира и Пастернака, включая «Гамлета», написанного одним и переведенного другим, через Брехта и Маяковского, каждый из которых сумел претворить, соответственно, театр и поэзию в жизнь, — в общем, через те материки и архипелаги, на которых остались следы и Неведомого Бога, и невиданных зверей.

И на этом пути, скорее, ближе к его концу, Высоцкий поднялся над эпохой и, словно шторы, раздвинул те горизонты, что многим из нас застили Небо:

В синем небе, колокольнями проколотом, —

медный колокол, медный колокол —

то ль возрадовался, то ли осерчал…

Купола в России кроют чистым золотом —

чтобы чаще Господь замечал.

Купола, 1975.

Но и враг рода человеческого, увы, тоже делал свое черное дело. Отсюда молитва, растворенная последней надеждой на то, что как-нибудь удастся совладать с судьбой, обернувшейся роком, схватившей за кадык и уволакивающей в никуда. Вот эта молитва, положенная на стихи менее чем за два месяца до исхода:

Две просьбы

М.Шемякину — другу и брату

посвящен сей полуэкспромт.

Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я

Гоню их прочь, стеная и браня.

Но вместо них я вижу виночерпия,

Он шепчет: «Выход есть, — к исходу дня —

Вина! И прекратится толкотня,

Виденья схлынут, сердце и предсердие

Отпустит и расплавится броня!»

Я — снова Я, и Вы теперь мне верьте, я

Немногого прошу взамен бессмертия, —

Широкий тракт, холст, друга да коня

Прошу покорно, голову склоня,

Побойтесь Бога, если не меня, —

Не плачьте вслед, во имя Милосердия!

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,

Но чтобы душу — дьяволу — ни-ни!

Зачем цыганки мне гадать затеяли?

День смерти уточнили мне они…

Ты эту дату, Боже, сохрани, —

Не отмечай в своем календаре, или

В последний миг возьми да измени,

Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли

И чтобы агнцы жалобно не блеяли.

Чтоб люди не хихикали в тени.

От них от всех, о Боже, сохрани

Скорее, ибо душу мне они

Сомненьями и страхами засеяли.

Париж, 1 июня 1980.

Полуэкспромт? — да, но просьба остается просьбой, и адресована она Богу, а Бог слышит каждое движение человеческой души, и душа слышит стук в её двери, особенно душа чуткая и настроенная слышать, а в этом умении Высоцкому не отказать.

Он знал, что погибает, что морфий несовместен не только с жизнью, что не самое страшное, но и с честью, и с совестью. В эти последние месяцы ему приходилось лгать и изворачиваться, от чего он, по воспоминаниям друзей, невероятно страдал, рвал с этой зависимостью и опять возвращался к ней.

Но вот вопрос — равен ли человек своим страстям, сводим ли он к своим ошибкам, только ли в них заключается его жизнь? Если посмотреть, сколько написано, спето, сыграно и выстрадано Высоцким за его недолгий век, станет понятнее такое его завещание нам:

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу.

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

За веселый манер, на котором шучу.

И далее — исповедуясь нам, своим слушателям, он поясняет:

Даже если сулят золотую парчу

Или порчу грозят напустить — не хочу!

На ослабленном нерве я не зазвучу,

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!

Лучше я загуляю, запью, заторчу!

Все, что за ночь кропаю,- в чаду растопчу!

Лучше голову песне своей откручу,

Но не буду скользить, словно пыль по лучу.

Если все-таки чашу испить мне судьба,

Если музыка с песней не слишком груба,

Если вдруг докажу, даже с пеной у рта,-

Я уйду и скажу, что не все суета!

А что, собственно, не суета? То, с чего начинается эта песня, — исповедальное исповедание веры в правоту, в правду Христа, над которым глумятся разномастые лабазники:

Мне судьба — до последней черты, до креста

Спорить до хрипоты, а за ней — немота,

Убеждать и доказывать с пеной у рта,

Что не то это все, не тот и не та…

Что лабазники врут про ошибки Христа…

Это поздний Высоцкий, стихотворение написано и спето в 1978 году. Но откуда здесь лабазники?

Ответ на этот вопрос мы находим в одном из его ранних стихотворений:

Ваш кандидат, а в прошлом он лабазник,

вам иногда устраивает праздник.

Таких многообещающе врущих кандидатов-лабазников и в наши дни хоть пруд пруди. Именно им в ответ, в защиту Христа распятого, которого жаль, ибо Он добровольно идет на Крест, а не просто является жертвой насилья и бессилья, именно в ответ всем расхристанным хулителям и гонителям хрущевско-брежневской да и нашей поры свидетельствует Высоцкий о том, что не всё суета.

Напомню, что еще задолго до предсмертия Владимир Высоцкий написал и спел:

Надеемся только на крепость рук,

на руки друга да вбитый крюк

и молимся, чтобы страховка не подвела.

Понятно, что здесь поэт говорит о молитве не в том высшем смысле, который вкладывает в нее апостол Павел, заповедавший нам непрестанно молиться, пребывая в общении со Христом. Но понятно и то, что альпинистская молитва о страховке — это все равно молитва, исполненная надежды на Бога, Который не оставит человека в беде. Это горное упование предваряет горнее богопредстояние, ведет к нему и включено в него как исходное основание и точка опоры. Но то, что проскальзывает в стихах и песнях, — это лишь отголосок тех мыслей о себе и о вечности, того общения с Богом или раз-общения с Ним, которое совершается в сердце каждого человека, но бывает запечатлено в поэтическом слове. Так что я бы не спешил с категорическими суждениями о том, насколько далек был Высоцкий от Творца и Спасителя, хотя бы потому, что это вне сферы нашей компетенции, ибо ведомо лишь нашему Судии.

А заметили ли вы, как грамотно он нарушает правила русского языка в пользу Троического богословия?

И я попрошу Бога, Духа и Сына,

чтоб выполнил волю мою:

пусть вечно мой друг защищает мне спину,

как в этом последнем бою.

По правилам русского языка должно было быть «выполнили» — но Бог един в Трех Лицах, и Высоцкий ставит глагол в единственном числе. Возможно, это чувство языка, возможно, эрудиция, но я думаю, прежде всего — ответственность за слово, за его значение и все связанные с ним коннотации.

На этот пример в свое время обратила мое внимание Марина Андреевна Журинская, и она же дала такое определение поэтике Высоцкого: семантическая компрессия. Предельное насыщение целыми смысловыми пластами и измерениями каждой строки, каждого словосочетания приводит к тому, что за каждым словом стоит целая история, а может быть, и несколько взаимодополняющих событийных рядов.

Но вот как нож мне в спину —

забрали Катерину —

и следователь стал меня главней.

Это из ранних песен. А вот из вышеприведенной «Песни летчика»:

Им даже не надо крестов на могилы,

сойдут и на крыльях кресты.

Но вот что еще крайне важно не упустить из виду, так это ту оценку, которую дал творчеству Высоцкого Иосиф Бродский, отметивший, что перед нами именно поэзия, с очень сложными и совершенными рифмами, что пропевание этих текстов под гитару часто не позволяет нам заметить поэтического мастерства, каковое тем не менее и делает песни Высоцкого столь популярными среди, казалось бы, самых простых людей. Потому что любой человек откликается на красоту, в том числе, отображенную в слове.

Высоцкому было нелегко приближаться к пределам смерти, боюсь, что и нам это будет совсем нелегко. Потому, что вслед за нами к этим пределам потащатся все наши нераскаянные страсти, все нами содеянные грехи, и будут нас обличать там так же, как здесь они обличали нашу совесть. И только милостью Божией наша вечность не будет окрашена в совсем уж мрачные тона.

Высоцкий об этой совестной рефлексии над прожитой жизнью со всеми падениями и соблазнами, со всеми взлетами и схватками, в которых ему удавалось одерживать победу над серой скукой советской идеологии, пел так:

Общаюсь с тишиной я,

Боюсь глаза поднять,

Про самое смешное

Стараюсь вспоминать.

Врачи чуть-чуть поахали:

«Как? Залпом? Восемьсот?..»

От смеха ли, от страха ли —

Всего меня трясет.

Теперь я — капля в море,

Я — кадр в немом кино.

И двери на запоре —

А все-таки смешно.

Воспоминанья кружатся

Как комариный рой,

А мне смешно до ужаса:

Мой ужас — геморрой.

Виденья все теснее —

Страшат величиной:

То с нею я — то с нею, —

Смешно, иначе — ной!

Это — о тех видениях и образах, что обступают душу на пороге вечности и кружат над ней ежечасно, и о том внутреннем растождествлении себя и своих ошибок, себя и своих промахов, без которого невозможно покаяние. Но вот далее — о том, ради чего он положил свою душу, на что растратил жизнь:

Не сплю — здоровье бычее,

Витаю там и тут,

Смеюсь до неприличия

И жду — сейчас войдут…

Халат закончил опись

И взвился — бел, крылат.

«Да что же вы смеетесь?» —

Спросил меня халат.

Но ухмыляюсь грязно я

И — с маху на кровать.

Природа смеха — разная, —

Мою вам не понять.

Жизнь — алфавит: я где-то

Уже в «це-че-ше-ще», —

Уйду я в это лето

В малиновом плаще.

Но придержусь рукою я

В конце за букву «я» —

Еще побеспокою я! —

Сжимаю руку я.

Со мной смеются складки

В малиновом плаще.

С покойных взятки гладки, —

Смеялся я — вообще.

Смешно мне в голом виде лить

На голого ушат, —

А если вы обиделись —

То я не виноват.

Палата — не помеха,

Похмелье — ерунда, —

И было мне до смеха —

Везде, на все, всегда!

Часы тихонько тикали —

Сюсюкали: сю-сю…

Вы — втихаря хихикали,

А я — давно вовсю!

1980

Что-то мне подсказывает, что та свобода невтихаря смеяться над тем, что достойно лишь осмеяния, более чем нужна нам и сейчас. А поэтому и после смерти, и отнюдь не фальшивым фальцетом, но во всю мощь своего отчаяньем сорванного голоса, Владимир Высоцкий пробуждает в нас — нас самих.

И после смерти он понуждает нас расправить плечи, намотать на роги и растрясти по кочкам всех тех, кто возомнил себя медведем или волком в заповеднике.

И после смерти он просит нас пойти дальше — навстречу тому свежему ветру, который избранных пьянил, с ног сбивал, из мертвых воскрешал,

потому что, если не любил,

значит и не жил, и не дышал.

Тема любви — и тема войны, без которых Высоцкий — не Высоцкий, требуют отдельной статьи, отмечу здесь лишь то, что в одном из последних стихотворений поэт обращается одновременно и к Марине Влади, и к Творцу мироздания:

И снизу лед, и сверху. Маюсь между.

Пробить ли верх иль пробуравить низ?

Конечно, всплыть и не терять надежду,

А там — за дело, в ожиданьи виз.

Лед надо мною, надломись и тресни!

Я весь в поту, как пахарь от сохи.

Вернусь к тебе, как корабли из песни,

Все помня, даже старые стихи.

Мне меньше полувека — сорок с лишним,

Я жив, двенадцать лет тобой и Господом храним.

Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,

Мне есть чем оправдаться перед ним.